Я вновь встретился с Педро Камачо через несколько дней после инцидента с машинкой. Было семь с половиной утра, я уже подготовил первую утреннюю радиосводку и намеревался отправится в "Бранса" выпить чашку кофе с молоком, когда, проходя мимо швейцарской "Радио Сентраль", разглядел в окошечко свой "ремингтон".

Машинка работала, я слышал стук ее тяжелых клавиш по ролику с бумагой, но никого за ней не увидел. Просунув голову в окошко, я обнаружил, что за машинкой сидел Педро Камачо.

Здесь, в крохотной каморке швейцара, ему оборудовали рабочий кабинет. В низкой комнатушке, где стены были обезображены сыростью, трещинами и всевозможными рисунками и надписями, теперь возвышался письменный стол, тоже разваливающийся от старости, но столь же величественный, как и машинка, грохотавшая на его досках.

Громадный стол и "ремингтон" буквально подавляли Педро Камачо. Он, правда, взгромоздил на стул пару подушек, но и после этого, доставая головой лишь до клавиш, печатал, вздымая руки на уровень глаз, и со стороны казалось, будто он боксирует.

Целиком поглощенный своим делом, он не замечал меня, хоть я стоял рядом. Вытаращенные глаза его были прикованы к бумаге, печатал он двумя пальцами, от усердия высунув кончик языка. На Камачо, как и в первый день, была черная тройка; он не снял ни пиджака, ни галстука-бабочки.

Увидев его, столь сосредоточенного и занятого, окинув взглядом его пышную шевелюру и костюм поэта девятнадцатого века, строгого и серьезного за письменным столом с машинкой, чересчур громоздким для него, и в этой конуре, слишком тесной для них троих, я испытал сложное чувство: нечто среднее между жалостью и презрением.

— Вы ранняя птичка, сеньор Камачо! — приветствовал я его, еле протиснувшись в комнатушку.

Не отрывая глаз от бумаги, он ограничился властным кивком в мою сторону, что должно было означать: замолчи, либо подожди, либо то и другое вместе.

Я выбрал последнее и, пока он заканчивал фразу, успел обнаружить, что весь его стол завален отпечатанными на машинке листками и на полу валяются еще несколько листков, смятых и брошенных туда за отсутствием корзины для бумаг.

Через минуту он снял пальцы с клавиш, посмотрел на меня, встал, церемонно подал правую руку и ответил на мое приветствие сентенцией:

— Искусство вне расписания. Добрый день, мой друг.

Я не стал выяснять, не тесно ли ему в этой конуре, так как был уверен, он ответит, что искусству претят удобства. Поэтому я просто пригласил его выпить со мной кофе.

Он определил время с помощью доисторического механизма, болтавшегося на его худенькой ручонке, и пробормотал: "После полуторачасовой работы имею право слегка освежиться".

По дороге в "Бранса" я спросил, всегда ли он начинает работать так рано, на это он заметил, что вдохновение у него — в отличие от других "творческих деятелей" — всегда пропорционально силе солнечного света.

— Это чувство пробуждается во мне с восходом солнца и разгорается вместе со светом, — объяснял он мне мелодичным голосом, пока сонный парень неподалеку от нашего столика выметал опилки с грязью и окурками после ночных посетителей "Бранса".

— Я начинаю писать с первыми лучами. В полдень мой мозг пылает, как факел. Затем пламя спадает, и к сумеркам я останавливаюсь, ибо в черепе моем остаются лишь потухшие угли.

Но это не имеет значения, так как по вечерам и по ночам во мне пробуждается — и лучше всего действует — актер. У меня превосходно разработанная система.

Педро Камачо говорил более чем серьезно, и я понял, что он едва ли замечает меня: он был из тех, кто нуждается не в собеседнике, а лишь в слушателе.

Как и в первый раз, меня удивило в нем полное отсутствие чувства юмора, несмотря на деланные улыбки — вот раздвинулись губы, показав зубы, вот сморщился лоб, — которыми он сопровождал свой монолог.

Речь его была напыщенной, и это вместе с великолепной дикцией, странной внешностью, экстравагантной одеждой придавало ему совершенно необычный вид.

Чувствовалось, что он верит абсолютно во все, о чем говорит; в то же время было ясно и другое: он — самый уважительный и искренний человек в мире.

Я попытался спустить его с высот искусства, где он парил, на бренную землю, к будничным делам, и спросил, устроился ли он, есть ли у него здесь друзья, как он чувствует себя в Лиме. Все эти земные темы ни капли не интересовали его.

С нетерпеливым жестом он ответил, что снял себе "студию" недалеко от "Радио Сентраль" на улице Килка и что он великолепно чувствует себя где угодно: разве весь мир — не родина артиста?

Вместо кофе он попросил чашку отвара йербалуисы с мятой, который, как он меня просветил, не "только приятен на вкус, но и освежает мозг".

Он пил короткими, размеренными глотками, будто отсчитывал точное время, и как только закончил, поднялся, настоял на том, чтобы мы уплатили поровну, а затем попросил помочь ему купить план Лимы, где были бы указаны не только улицы, но и кварталы города.

Мы нашли то, что ему было нужно, на лотке бродячего торговца на улице Уньон. Он внимательно просмотрел карту, развернув ее под открытым небом, и с удовлетворением отметил наличие разноцветных границ, разделяющих кварталы. Потом потребовал от продавца счет на двадцать солей — именно столько стоил план.

— Это — орудие труда, и оплачивать его должны работодатели, — изрек он, когда мы возвращались каждый к своей работе. Походка его тоже была необычной: он все время дергался, будто боялся опоздать на поезд.

В дверях "Радио Сентраль", прощаясь, он указал мне на свой тесный кабинет, как человек, демонстрирующий роскошный дворец.

— Практически мой кабинет находится на улице, — сказал он, явно ублаготворенный собой и положением вещей вообще. — Это все равно как если бы я работал на тротуаре.

— Вас не отвлекает шум? Здесь и прохожие, и машины, — осмелился заметить я.

— Напротив, — успокоил он меня, довольный, что может провозгласить еще одну сентенцию: — Я ведь пишу о жизни, и моим творениям нужны непосредственные впечатления от действительности.

Я уже уходил, когда Педро Камачо остановил меня, поманив пальцем. Указывая на план города, он попросил с таинственным видом предоставить ему — сегодня или в другой день — кое-какие данные о Лиме. Я ответил, что сделаю это с удовольствием.