История появления модели

Я очень рад приветствовать московскую аудиторию, в которой так много моих знакомых. Уезжая, я не предполагал, что пробега моей жизни окажется достаточно, чтобы можно было свободно побывать в Москве, повидать друзей, рассказать о своих исследованиях. Жизнь оказалась сложнее и мудрее, и — слава Богу! — я очень рад этому.

Здешняя жизнь стала гораздо интереснее, живее, но одновременно многие коллеги показались мне "растренированными" в мышлении, особенно формальном. У вас всех, вероятно, слишком много времени уходит на политику: чтение журналов, периодики, на телевизор... научным интересам пришлось потесниться.

С чем был связан Ваш отъезд: с невозможностью разрабатывать оригинальное научное направление, с общим "духовным загниванием" или были совершенно конкретные причины?

Скорее последнее. "Духовное загнивание" не волновало: с одной стороны, я всегда существую сам в себе, с другой — в "загнивающем обществе" возникают всегда самые интересные вещи, потому что благополучное состояние, как правило, непродуктивно. Если говорить кратко, я хотел присоединиться к мировому научному сообществу, а здесь у меня такой возможности не было.

Насколько я понимаю, основной подход, все основные идеи были сформулированы еще здесь, задолго до отъезда. Обратимся к Вашей научной молодости: как Вы сейчас представляете контекст появления основной идеи подхода?

Я скажу об общих интенциях, в которых велась работа. Проблема человека волновала меня всегда в самом общем, космологическом плане. Как-то для меня всегда было очевидно, что человек — не случайность в мире, а необходимый элемент универсума. Возможно, это связано с тем, что в детстве я получил элементарное христианское образование, о чем позаботилась моя крестная мать. Но стоит вспомнить и то, что я воспитывался в пятидесятые годы, когда лучшие мальчики и девочки шли учиться в Физтех, на мехмат, когда физика была королевой интеллектуалов.

В то время я увлекался астрономией и пытался понять, почему при зарисовках фаз Венеры и Луны получаются картинки, систематически отличающиеся от тех, которые приводятся в таблицах, полученных теоретическим путем. Причина, как оказалось, лежала в специфике визуального восприятия Венеры и Луны. Так я увлекся психологией. Мне остро хотелось, чтобы психология была не такой "дамской", какой она представала в учебниках, — сознание, ощущение... — а чтобы работа психолога как-то напоминала работу физика-теоретика. Это были, конечно, метафизические грезы, или, иначе, безответственная установка, потому что было совершенно неясно, возможно ли это в принципе.

Но с такими грезами я пришел на семинар Георгия Петровича Щедровицкого. Впрочем, скорее, он пришел ко мне, потому что Георгий Петрович был моим школьным учителем логики. Его обаяние и воздействие на умы было огромно, хотя все ученики делились на тех, кто его обожал, и на тех, кто его яростно атаковал и задирал. Я возглавлял группу последних, но в десятом классе он "победил", и я пришел к нему на семинар. Впрочем, как оказалось позднее, я зря туда пришел, ибо научные идеалы самого Георгия Петровича были иные.

Щедровицкий, безусловно, ярчайшая личность, крупное явление в советской философии. Мне кажется, что по влиянию на умы в советской культуре его можно сравнить разве что с Бертраном Расселом в англоязычной культуре. Но, я бы сказал, у Щедровицкого чисто вербальное мышление, он совершенно немоделен. С ним всегда очень интересно общаться, но у него могучая воля, и он всегда пытается вас как-то свернуть... Я ощутил в конечном счете чувство освобождения, когда окончательно покинул семинар, что произошло где-то в 1963г.

Идею исследования рефлексии я заимствовал отнюдь не у него, скорее именно я был "курицей", которая снесла это "яичко" в семинаре. Формирование основных моих идей в исследовании рефлексии имеет достаточно независимую траекторию. Вкратце история эта такова. В 1962 г. я довольно случайно устроился на работу в "ящик". Это был очень интересный отрезок моей жизни, который проходил в нестандартной научной организации, где работали яркие, талантливые люди, атмосфера была творческой. Делали первый советский военный компьютер Бета-1. На экране его должна была появляться боевая обстановка...

Вокруг увлеченной моделированием молодежи было достаточно много людей, которые плохо относились ко всей этой автоматизации. В основном это были генералы и полковники-отставники, которых здесь называли "операторами", поскольку они были носителями опыта военного оперативного искусства. Вот они-то считали, что главного в машину вложить не удастся, поскольку процесс принятия решений — это сложно, это творчество; невозможно, чтобы машина когда бы то ни было сумела этим овладеть.

И я стал задумываться: как же сделать, чтобы машина могла обманывать противника, как сделать программы, чтобы они моделировали оперативное искусство? Возникла мысль, что надо построить модель человека, принимающего решения. Эта простая мысль была очень продуктивной. Если раньше я интересовался человеком несколько абстрактно, то здесь все как бы обрело свою целостность: задача состоит в том, чтобы построить модель человека вместе с осознанием им себя, своих мыслей.

Так появилась простейшая "рефлексивная структура". Я же ввел термины "рефлексивная система" и "рефлексивное управление", которые через несколько лет пошли и до сих пор стоят на вооружении советской военной кибернетики.

Как я сейчас вижу, я был первым в мире, кто поставил проблему рефлексии в конкретном, не философском, а технологическом плане. Не могу сказать, что я это ясно осознавал в те времена, скорее это взгляд из сегодняшнего дня. Суть в том, что человек, как объект исследования представляет собой нечто особенное. Физик, скажем, изучает объект, который он может как-то "зарегистрировать" и потом действовать с полученными данными. Важно, что объект изучения в момент оперирования с информацией о нем при этом не присутствует.

А с человеческой душой, к сожалению, дело обстоит иначе. Душа все время как бы присутствует, она свидетель наших разговоров о ней. Поэтому душа как бы "пищит" исследователю: да вовсе я не такая, как ты говоришь! я другая!.. Вы думаете, что я описываюсь математикой? — а я ею не описываюсь. Вы говорите, что я подчиняюсь тем-то и тем-то законам? — а я им не буду подчиняться, не хочу и все тут! И просто некуда деться от этого крика (или писка) души!..

Я бы сказал, феноменология — это позиция заискивания перед душой, т. е. это выработка таких концепций, которые удовлетворяют присутствующую при разговоре душу, и она будет кивать головой: да, я такая, да, я особенная... И душа заявляет: нельзя использовать математику, чтобы меня описывать, потому что математику я сама и придумала. Или: меня нельзя исследовать экспериментальными методами, потому что эти методы — моя выдумка.

Есть другая исследовательская позиция — фрейдистская: здесь душу рассматривают как "подозреваемую". Здесь душа как бы чего-то не знает о себе, нужно найти то, с чем она не знакома, и, если ей привести хорошие аргументы, она, пожалуй, согласится: действительно, где-то есть во мне то, о чем вы говорите. В самом общем плане, пожалуй, моя позиция ближе к фрейдистской: перед душой не надо заискивать, ее надо изучать.

Итак, что сделал я в те времена, еще не ведая о том, что сделал? Я стал рисовать душу мелом на доске. Иными словами, вместо того, чтобы пользоваться какими бы то ни было интроспективными или феноменологическими методами, я стал оперировать с душой на доске и тем самым обманул ее, заявив ей, что она на самом деле — структурка, изображенная мелом на доске, что она — подлинная — находится там на доске, а не здесь, внутри меня. И тогда душа стала объектом, о котором можно что-то сказать.

Я думаю, это принципиальный шаг, это путь получения реальных знаний о человеке. Думаю, что Гуссерль пошел по ложному пути, когда запретил использовать математику для описания Духа, мотивируя это тем, что математика — порождение этого духа. По существу, этим шагом великий философ закрыл возможность теоретических исследований человека и превратил данную область занятий в особый тип художественной литературы, где побеждает не мудрец, а наиболее талантливый резонер.

Для меня главное было в том, чтобы изобразить человека вместе с представленными в нем внутренними мирами, в которых представлены другие люди. Этот принцип я рассматривал как достаточно универсальный, приложимый к изображению не только человеческого существа, но и к сложным системам надличностного плана — обществу, группе и т. п., т. е. там, где можно выделить рефлексивные блоки. Впрочем, сейчас относительно этих приложений я уже не столь оптимистичен.

Следующий шаг состоял в том, чтобы приступить к описанию исходной структуры человеческой рефлексии, состоящей в том, что субъект А видит себя, видящем себя, а также другого, видящего себя и видящего А ... С самого начала здесь виделась какая-то рекурсия ... Потом я начал писать полиномы для изображения рефлексии, что, в частности, отражено в моих первых публикациях и в книге "Конфликтующие структуры" (1973г.).

Но работать в Союзе становилось все труднее и труднее. Например, в моих тезисах, представленных на конференцию "Проблемы исследования систем и структур" в 1965г., была предложена моделька возникновения индивидуальной рефлексии (вряд ли правильная, как мне сегодня кажется), в которой употреблялось выражение "существо, являющееся лидером". Хотя сборник тезисов вышел из печати, но конференция была запрещена, поскольку кто-то из идеологических цензоров усмотрел тут намек на недавно происшедшую смену власти.

Это только один маленький из многочисленных фактов, которые показывали, что надеяться на разворачивание серьезного цикла работ, реализующих мой подход, особенно не приходится. Позднее я понял, что и печатать меня не будут ... Одним словом, моя семья уехала из Союза в 1974 году.

Можно ли, таким образом, сказать, что к моменту отъезда фактически все было готово для построения теоретической модели человеческой рефлексии, которая принесла Вам большой научный успех в США?

Нет, это неверно. Я бы сказал, что была игрушка, похожая на теорию, а не сама теория, и теория в дальнейшем оказалась не такой, какой была игрушка. У меня, конечно, был навык определенного способа мышления, навык делания теории на заданную тему. Но теорию еще надо было создать, и это произошло в результате интенсивной работы в последующие годы.

Очень важным было появление экспоненциального представления рефлексии. А произошло это так. Все началось с типичной для математика "игры с символами". Однажды, когда я был нездоров — что, может быть, и существенно? — мне пришла в голову достаточно бредовая мысль ввести "логический логарифм". Я посчитал в уме, что надо сделать, т. е. каков логарифм a при основании b, если вместо b написать логический нуль?.. Выскочило быстро, что логарифм высказывания при основании "ложь" есть отрицание. Потом я проверил логарифм произведения по этим же правилам ...

Меня как-то очень захватила эта игра, никакого отношения не имеющая к моим "серьезным" занятиям. Несколько дней я играл в эти логические логарифмы, а через несколько дней сообразил, какая функция соответствует экспоненциальной функции. Ба,— понял я,— да это же импликация! И сразу написал несколько цепочек импликаций. У меня было несколько занятий со студентами по теории информации, где я предложил им поиграть в эти цепочки импликаций. И тогда я задумался: нельзя ли использовать эту игру как-то серьезно в моей основной работе?

Сразу же подумал: вероятно, ничего не выйдет, потому что такие вещи не получаются по заказу ... Но я видел, что в этих "забавах" получается какая-то интересная игра с нулями и единицами. Тогда я спросил себя, а какую ей можно дать интерпретацию? Поиграл с разными вариантами и вновь поставил вопрос: какую можно дать обобщенную интерпретацию для нулей и единиц? — Ясно: Добро и Зло. Это вещи вечные, не зависят от эпохи, моды и т. п. И вдруг удивительным образом все сошлось. Таким образом, в моем случае сначала появился формализм, потом — содержательная интерпретация. Перефразируя Игоря Губермана: сначала я нашел ключ, а потом стал подбирать двери, которые он открывает.

Но если бы Вы с самого начала задумали строить этику и искали бы для этого аппарат, то вряд ли бы эти экспоненциальные изображения могли прийти в голову?

Никогда в жизни! Мне даже пришло в голову, что какая-то неведомая сила решила привнести эту модель со степенными функциями в мир и избрала меня своим агентом ... Мне как бы был подброшен аппарат, который удалось затем так эффективно использовать!

Спрашивается, почему именно мне, который занимался рефлексией, пришла в голову мысль изображать импликации именно такими степенями, которые объективно оказались на верном пути. И ведь это не было одномоментным озарением, напротив, это было какое-то растянутое во времени озарение, был целый набор случайностей, которые тем не менее направленно вели к результату.

Можно ли сказать, что все это моя случайная выдумка? Нет, нельзя, потому что начинаются экспериментальные исследования, подтверждающие, что был выбран весьма эффективный путь. Более того, не видно другого пути. Можно, конечно, использовать другие функции, не импликацию, но ничего интересного не получается; в "Алгебре совести" я рассмотрел все возможные комбинации.