История об Иосифе стремилась стать под моим пером чем-то вроде символического образа человечества.

Я рассказывал о начале всех начал, о времени, когда все, что ни происходило, происходило впервые.

В том-то и заключалась прелесть новизны, по-своему забавлявшая меня необычность этой сюжетной задачи, что на каждом шагу приходилось иметь дело с каким-нибудь возникновением, — возникновением любви, зависти, ненависти, убийства и многого другого.

Но эта всеобъемлющая первичность и небывалость является в то же время повторением, отражением, воспроизведением образца;

так что человек ищет уготованный ему высокий жребий, выводя свой индивидуальный характер из вневременной, первобытной схемы мифа, которую он делает осязаемой и зримой.

Я рассказывал о рождении "я" из первобытного коллектива — Авраамова "я", которое не довольствуется малым и полагает,

что человек вправе служить лишь высшему, — стремление, приводящее его к открытию бога.

Притязания человеческого "я" на роль центра мироздания являются предпосылкой открытия бога, и пафос высокого назначения "я" с самого начала связан с пафосом высокого назначения человечества.

Символический образ человечества, — что ж, пожалуй, мое произведение имело известное право вполголоса называть себя этим именем.

Ведь оно вело от начала всех начал, от простейших прообразов, от канонических схем к сложности и запутанности позднейших времен.

Путь из земли Ханаанской в Новое Египетское Царство — это путь от благочестивой примитивности, от праотцев, идиллически созидавших и созерцавших бога, к высокой ступени цивилизации с ее приманками и доходящим до абсурда снобизмом.

Ведущий вдаль путь, продвижение вперед, изменение, развитие очень сильно ощущаются в этой книге, вся ее теология связана с развитием и выводится из него, точнее, из ее трактовки присущей Ветхому завету идеи союза между богом и человеком,

то есть мысли о том, что богу не обойтись без человека, человеку — без бога и что стремления того и другого к высшим целям переплетаются между собой.

Ведь и богу свойственно развитие, он тоже изменяется и идет вперед: от демонизма властителя пустынного космоса к одухотворенности и святости;

и подобно тому как он не может пройти этот путь без помощи человеческого разума, так и разум человека не может развиваться без бога.

Если бы меня попросили определить, что лично я понимаю под религиозностью, я сказал бы: религиозность — это "внимание и послушание";

внимание к внутренним изменениям, которые претерпевает мир, к изменчивой картине представлений об истине и справедливости;

послушание, которое немедля приспосабливает жизнь и действительность к этим изменениям, к этим новым представлениям и следует таким образом велениям разума.

Жить во грехе — значит жить не так, как этого хочет разум, по невнимательности и из непослушания цепляться за устаревшее и отсталое и продолжать жить в этом заблуждении.

И каждый раз, когда в книге заходит речь насчет "заботы о боге", речь идет о праведном страхе перед этим грехом и безрассудством.

"Думать о боге" — значит не только стараться "выдумать" его, определить, что он такое, познать его, это прежде всего значит думать о том, чтобы выполнить его волю, с которой должны гармонировать наши помыслы,

не упустить сделать то, чему пришла пора свершиться, чему уже пробил срок на часах истории, чего требует век.

Кто "заботится о боге", тот озабочен мыслью: не продолжает ли он считать правильным и справедливым то, что некогда действительно было истиной, но перестало быть ею, не живет ли он по этим, ставшим анахронизмом канонам;

"забота о боге" — это благочестивое смирение, уменье распознать дурное, устаревшее, все то, из чего человек уже внутренне вырос, что стало нестерпимым, невыносимым, или, на языке Израиля, "скверной".

"Заботиться о боге" — значит всеми силами своей души внимать велениям мирового разума, прислушиваться к новой истине и необходимости, и отсюда вытекает особое, религиозное понятие о "глупости":

глупости перед богом, которая не ведает этой заботы или же пытается отдать ей дань, но делает это неуклюже.

Глупцом перед богом оказывается и Лаван, все еще верящий в то, что долг повелевает ему заколоть своего маленького сына и похоронить его под фундаментом дома, что некогда считалось делом весьма благочестивым, но теперь уже не считается признаком благочестия.

Первоначально люди знали только один вид жертвоприношения — приношение в жертву человека.

Когда же наступил момент, в который человеческие жертвы стали считаться "скверной" и глупостью?

Книга Бытия фиксирует этот момент в рассказе об Аврааме, который отказался заклать сына своего Исаака, заменив человеческую жертву животным.

Здесь мы видим человека, уже настолько далеко ушедшего в познании бога, что он расстается с отжившим обычаем, выполняя волю божества, которое стремится приподнять — и уже приподняло нас — над подобными предрассудками.

Благочестие — это своего рода мудрость: мудрость перед богом.

Нужно ли добавлять, что страдания, бремя которых мы сейчас несем, катастрофу, которая на нас обрушилась, мы навлекли на себя тем, что в нашем легкомыслии, которое давно уже стало преступным, растеряли последние остатки этой мудрости перед богом?

В Европе, во всем мире было столько пережитков, столько явных и уже кощунственных анахронизмов и заскорузлых остатков прошлого, через которые мировой разум перешагнул, недвусмысленно повелел предать их забвению, а мы, глухие к его воле, все еще упорно сохраняли их.

Дух всегда опережает действительность, косная материя следует за ним лишь с трудом — все это вполне понятно.

Но столь болезненной, столь очевидно зловещей напряженности соотношения между истиной и действительностью в политической, социальной и экономической жизни народов,

между тем, что давно уже постиг и свершил разум, и тем, что еще смело называть себя действительностью, — такой напряженности до сих пор, пожалуй, еще никогда не было;

так где же, если не в нашем безрассудном непослушании разуму или, выражаясь языком религии, в нашем непослушании воле божией, следует нам искать подлинную причину той разразившейся наконец грозы, что оглушительно грохочет над нами?

Но всякая разрядка — это восстановление утраченного равновесия, и, быть может, мы не так уж тщетно тешим себя надеждой, что после этой войны нам — или нашим детям и внукам — доведется жить в мире,

где разум и действительность будут более счастливо гармонировать друг с другом, что мы "выиграем мир".

В звучании слова "мир" всегда есть нечто религиозное, и люди обозначают этим словом один из даров мудрости перед богом.