Продолжение статьи Б. Сучкова

Томас Манн всем содержанием тетралогии, судьбой его героя показал, что человек в своей жизни неизбежно встает перед проблемой выбора, оказывается на развилке судеб и должен решать, как ему поступать, чтобы остаться человеком:

или сохранить в себе частицу высшего начала, заложенного в человеческой натуре, или, утратив все это, вступить в сделку и с собственной совестью, и со стихией зла, которая вовлекает человека в свою власть.

Так за несколько отвлеченной, казалось бы, иронией Манна встает весьма сложная и актуальная проблема дней наших.

Иаков, трудившийся над образом своего бога и в раздумиях над высшими вопросами бытия обретший картинную величественность, был по натуре "человеком кротким", не в пример своему козлоподобному близнецу — косматому Исаву.

Но кротость не делала его беспомощным и беззащитным в жестоком мире пустыни и полупустыни, где он жил и пас свои стада.

Кроткий Иаков сумел, несмотря на свое миролюбие, похитить посредством обмана право первородства у своего брата Исава, правда при помощи матери и при благожелательном попустительстве самого Исаака.

Кроткий Иаков не смог остановить кровавого избиения жителей Шекема, осуществленного при помощи коварной и злой выдумки его буйными сыновьями — в первую очередь Симеоном и Левием.

Да и с другими подросшими сыновьями старику было управляться нелегко из-за своей кротости, и порядок, поддерживавшийся под шатрами его племени, был, пожалуй, очень условный и поверхностный порядок.

Существовал один закон, который мог бы укрепить этот порядок, — закон силы, но с ним Иаков был не в ладу не только потому, что он был человеком кротким, но и потому, что он был человеком чувства.

Способность человека отдаваться воздействию высокого чувства рассматривается Томасом Манном тоже как сторона человеческой натуры, связанная с тем новым, что входило в жизнь.

Иаков позволял себе отдаваться силе возвышенного чувства: любви, нежности, жалости — тем эмоциям, без которых не может жить полноценная человеческая личность, и платил за это дорого.

На конфликте чувства с тупым корыстным расчетом и строились его отношения с Лаваном — сребролюбцем и стяжателем, отцом возлюбленной сердца Иакова, прекрасной Рахили, которую он любил неизменно и нежно, перенеся свою любовь и на Иосифа, унаследовавшего свою легендарную красоту от матери.

Но чувство Иакова было беззастенчиво попрано Лаваном, заставившим Иакова прослужить ему немалый срок за Рахиль и в ночь свадьбы подсунувшего охмелевшему Иакову свою старшую дочь, подслеповатую Лию.

Разумеется, ничем хорошим это предприятие Лавана кончиться не могло.

Рожденный от Лии первенец — великан Ре'увим — формально мог претендовать на право первородства, но, по сути дела, в сердце своем Иаков считал первенцем сына Рахили — прекрасного Иосифа и не смог скрыть перед роптавшими сыновьями от служанок - наложниц своей к нему склонности.

Беспутный проступок Ре'увима дал возможность Иакову проклясть его и лишить права первородства, но старик не решался открыто передать это право Иосифу, перед которым на очереди стояли старшие братья.

Так в племени Иакова возникло тяжкое разногласие, родилась ненависть братьев к Иосифу, и все потому, что естественные чувства Иакова пришли в противоречие с омертвелым законом, которому истово и тупо служил Лаван.

Он настолько был лишен чувства новизны времени, что не только надругался над любовью своей дочери, но и принес при закладке своего дома в жертву его хранителям — уродливым терафимам — собственного первенца и жил в закоснелости, кое-как перебиваясь в делах.

Иакову он представляется угрюмым лунным демоном и олицетворяет в романе прошлое, уходящее, но воинствующее и опасное.

Иаков обогащается, живя у Лавана, но не потому, что ему помогал его новый бог, как думает угрюмец Лаван, а потому, что он был тороватый купец, умеющий подойти к людям, гибкий человек с живым умом. Эту человеческую гибкость унаследовал от него и Иосиф.

Для уяснения сути его образа важно понять отношения Манна к столь прославленной в веках красоте Иосифа.

Заметив, что смысл и содержание самой красоты — в ее неуловимости, писатель рисует весьма своеобразный облик Иосифа, которого по содержащемуся в романе описанию вряд ли можно счесть идеалом строгой красоты.

Видимо, если исходить из ее стандартов, то Иосиф просто некрасив.

Но почему его вид и повадка заставляли задумываться мужчин и выбегать на кровли домов женщин, когда Иосиф проходил или проезжал по городским улицам?

Эта скверная привычка женщин заглядываться на Иосифа так докучала Мут-эм-энет, влюбленной в него жене его повелителя, что она готова была приказать в любовном исступлении лучникам, сопровождавшим Иосифа, стрелять из лука в лица назойливых поклонниц ее раба и домоправителя.

Красота Иосифа была иной. Ее тайна и очарование — в сочетании миловидной внешности с одухотворенностью, с доброжелательной человечностью, которая становилась сразу явной всем, кто останавливал на нем свой взгляд.

Человечность присуща Иосифу, как и многим людям, но только в большей мере, чем другим. Она — частица лучезарности, которой наделен человек от природы, и заслуга Иосифа в том, что он не растерял и не утратил этот драгоценный дар в превратностях жизни.

Вместе с тем Иосиф отнюдь не порабощен своей красотой, способностью располагать к себе людей и часто использует эту способность в свою пользу, склоняя к себе сердце отца ласковыми и разумными речами и одновременно разжигая гнев сводных братьев неосторожными рассказами отцу об их проделках и проступках.

Их отношения не могли не кончиться взрывом, коль скоро обнаружилось, что Иаков склоняется к тому, чтобы передать право первородства Иосифу.

Но в этих распрях с братьями, в заботах о младшем единокровном брате своем Вениамине, в непростой жизни под кровом отцовского шатра, юный Иосиф явно ощущал некую предначертанность своей судьбы, несомненную ее незаурядность.

Что это было, когда он выказал недовольство Вениамину во время прогулки в рощу Адониса в тот миг, когда Вениамин неосторожно захотел и себя украсить миртовым венком?

Как каждый одаренный человек, он чувствовал наличие в себе животворной силы, которую хотел бы излить в мир. Но он не знал, как и где приложится эта сила и что он должен будет дорого заплатить жизни за это.

Его юное мифологизирующее сознание склонно было видеть в образе Адона-Думузи пример, достойный подражания, где красота сочеталась с подвигом и служением людям, и его личная судьба повторила мифологическую схему, для него привычную и естественную.

Ласками и уговорами выманил он у отца венчальную одежду Рахили и, украсивши себя этим одеянием, отправился в пустыню к братьям, и без того разъяренным сновидениями, которые пересказал им Иосиф, содержавшими в себе некий неприятный для братьев намек на возможное вознесение Иосифа.

Кара не заставила себя ждать. Он был связан, сильно помят в свалке и скинут братьями в заброшенный колодец на верную смерть.

В эпизоде расправы братьев над Иосифом полностью господствует символика мифа. Подобно зерну — прообразу умирающих и возрождающихся богов, носителей благ, как и злаки, которые они олицетворяют, —

Иосиф брошен в материнское лоно земли, в яму, в колодец, одновременно являющийся и кладезем прошлого, где идет вечное чередование гибели и возрождения, где возникают и гибнут миры и события.

Подобно Адону, Таммузу, Дионису, он окроплен жертвенной кровью зарезанного братьями ягненка, чья кровь должна была в глазах Иакова предстать как кровь Иосифа, якобы растерзанного зверями пустыни.

И подобно воскресающим богам, ему предстояло возродиться для новой жизни, или, попросту говоря, выбраться из ямы, куда его бросили братья, и спуститься вниз, в страну Кеме, или Египет, олицетворявшую в сознании Иакова и людей его племени преисподнюю.

Определение Кеме как низлежащей страны было порождением мифологизирующего сознания, которое немного путало не только временные, но и пространственные категории, трансформируя сообразно собственным представлениям реальную географию.

Но дабы усилить символическое звучание перехода Иосифа из мира полупустыни в мир утонченной цивилизации, из пастушеской жизни племени в городскую жизнь Кеме —

писатель дает ему соответствующего вожатого, который трижды появляется перед Иосифом, то есть столько раз, сколько нужно было для того, чтобы сопроводить его до того места, где Иосифу и надлежало быть и оставаться.

Путь Иосифу и купившим его у братьев купцам указывает не кто иной, как Ануп или Анубис, египетский шакальеголовый бог — проводник душ в царство мертвых.

Для Иакова и его племени, включая и Иосифа, страна Кеме, как олицетворение преисподней, ассоциировалась с царством мертвых, и поэтому появление водителя душ было в этом эпизоде естественным.

В своем повествовательном искусстве Томас Манн не останавливался перед тем, чтобы изображать выходцев из иного, нелюдского мира. В романе "Доктор Фаустус" он изобразил беседу героя романа Адриана Леверкюна с самим сатаной.

Но дьявол в романе о художнике-авангардисте, сыне нашего тревожного века, возникает как плод и порождение больного воображения самого героя, как признак близящегося его безумия.

Анубис в романе Иосифа появляется по другой причине. Он приходит в роман из сказки, из мифа, напоминая, что и сама история Иосифа есть сказка, прекрасная легенда,

которая рассказывается с легкой усмешкой, с радостным чувством изумления перед ее переливами и с оттенком иронии, снимающей с рассказа всякий налет назидательности.

Египет поразил Иосифа, но не настолько, чтобы он утратил душевные силы. Напротив, неведомый мир, в который он отныне вступал, еще неясная жизнь смуглых и обильных числом обитателей страны Кеме, впечатляющая роскошь ее городов, описанных Томасом Манном с удивительной выразительностью, —

заставили Иосифа напрячь силы и приготовиться к борьбе за место под солнцем, которое, по его внутренним расчетам, подкрепленным не высказанными никому честолюбивыми аналогиями с божественными моделями, — должно было стать немалым.

И эта собранность, целеустремленность Иосифа, а равно его искусство в счете и письме помогали ему сносить тяготы рабства, сколь ни обременительны были они для него, сына одного из шейхов пустыни, а его открытая человечность, искренняя доброжелательность и миловидность —

открывали ему сердца людей, сначала Монт-кау, управителя дома высокого сановника фараона, а затем и самого Петепра, приближение к которому, несмотря на весь драматизм последующих событий, в конце концов послужило возвышению Иосифа.

После того как Иосиф был извлечен купцами-маонитами из колодца — материнского лона земли, и старый купец, хозяин каравана, медленно двигавшегося в Египет, сыграл для Иосифа роль повитухи,

тот, как бы родившийся вторично, принял новое, естественное для человека, двигавшегося, согласно его племенным воззрениям, в преисподнюю, имя — Озарсиф, что означало — "Умерший Иосиф".

Для прошлого Иосиф действительно умер, и оно представало перед ним только в воспоминаниях.

Но содержавшийся в его имени намек на близость к имени возрождающегося египетского бога Осириса-Усири — был залогом того, что Иосифу-Умершему суждено возродиться также и со столь же великой пользой для людей, какую приносит им возрождение бога — дарителя злаков.

Чувство призванности не оставляло Иосифа и в Египте, позволяя выдержать тяжкие испытания, выпавшие ему на долю.